Одною рукой предавая Иисуса, другой рукой Иуда старательно искал
расстроить свои собственные планы. Он не отговаривал Иисуса от последнего,
опасного путешествия в Иерусалим, как делали это женщины, он даже склонялся
скорее на сторону родственников Иисуса и тех его учеников, которые победу
над Иерусалимом считали необходимою для полного торжества дела. Но
настойчиво и упорно предупреждал он об опасности и в живых красках изображал
грозную ненависть фарисеев к Иисусу, их готовность пойти на преступление и
тайно или явно умертвить пророка из Галилеи. Каждый день и каждый час
говорил он об этом, и не было ни одного из верующих, перед кем не стоял бы
Иуда, подняв грозящий палец, и не говорил бы предостерегающе и строго:
-- Нужно беречь Иисуса! Нужно беречь Иисуса! Нужно заступиться за
Иисуса, когда придет на то время.
Но безграничная ли вера учеников в чудесную силу их учителя, сознание
ли правоты своей или просто ослепление -- пугливые слова Иуды встречались
улыбкою, а беско-
нечные советы вызывали даже ропот. Когда Иуда добыл откуда-то и принес
два меча, только Петру понравилось это, и только Петр похвалил мечи и Иуду,
остальные же недовольно сказали:
-- Разве мы воины, что должны опоясываться мечами? И разве Иисус не
пророк, а военачальник?
-- Но если они захотят умертвить его?
-- Они не посмеют, когда увидят, что весь народ идет за ним.
-- А если посмеют? Тогда что? Иоанн говорил пренебрежительно:
-- Можно подумать, что только один ты, Иуда, любишь учителя.
И, жадно вцепившись в эти слова, совсем не обижаясь, Иуда начинал
допрашивать торопливо, горячо, с суровой настойчивостью:
-- Но вы его любите, да?
И не было ни одного из верующих, приходивших к Иисусу, кого он не
спросил бы неоднократно:
-- А ты его любишь? Крепко любишь?
И все отвечали, что любят.
Он часто беседовал с Фомой и, подняв предостерегающе сухой, цепкий
палец с длинным и грязным ногтем, таинственно предупреждал его:
-- Смотри, Фома, близится страшное время. Готовы ли вы к нему? Почему
ты не взял меча, который я принес? Фома рассудительно ответил:
-- Мы люди, непривычные к обращению с оружием. И если мы вступим в
борьбу с римскими воинами, то они всех нас перебьют. Кроме того, ты принес
только два меча,-- что можно сделать двумя мечами?
-- Можно еще достать. Их можно отнять у воинов,-- нетерпеливо возразил
Иуда, и даже серьезный Фома улыбнулся сквозь прямые, нависшие усы:
-- Ах, Иуда, Иуда! А эти где ты взял? Они похожи на мечи римских
солдат.
-- Эти я украл. Можно было еще украсть, но там закричали,-- и я убежал.
Фома задумался и печально сказал:
-- Опять ты поступил нехорошо, Иуда. Зачем ты крадешь?
-- Но ведь нет же чужого!
-- Да, но завтра воинов спросят: а где ваши мечи? И, не найдя, накажут
их без вины.
И впоследствии, уже после смерти Иисуса, ученики припоминали эти
разговоры Иуды и решили, что вместе с учителем хотел он погубить и их,
вызвав на неравную и убийственную борьбу. И еще раз прокляли ненавистное имя
Иуды из Кариота, предателя.
А рассерженный Иуда, после каждого такого разговора, шел к женщинам и
плакался перед ними. И охотно слушали его женщины. То женственное и нежное,
что было в его любви к Иисусу, сблизило его с ними, сделало его в их глазах
простым, понятным и даже красивым, хотя по-прежнему в его обращении с ними
сквозило некоторое пренебрежение.
-- Разве это люди? -- горько жаловался он на учеников, доверчиво
устремляя на Марию свой слепой и неподвижный глаз.-- Это же не люди! У них
нет крови в жилах даже на обол!
-- Но ведь ты же всегда говорил дурно о людях,-- возражала Мария.
-- Разве я когда-нибудь говорил о людях дурно? -- удивлялся Иуда.-- Ну
да, я говорил о них дурно, но разве не могли бы они быть немного лучше? Ах,
Мария, глупая Мария, зачем ты не мужчина и не можешь носить меча!
-- Он так тяжел, я не подниму его,-- улыбнулась Мария.
-- Поднимешь, когда мужчины будут так плохи. Отдала ли ты Иисусу лилию,
которую нашел я в горах? Я встал рано утром, чтоб найти ее, и сегодня было
такое красное солнце, Мария! Рад ли был он? Улыбнулся ли он?
-- Да, он был рад. Он сказал, что от цветка пахнет Галилеей.
-- И ты, конечно, не сказала ему, что это Иуда достал, Иуда из Кариота?
-- Ты же просил не говорить.
-- Нет, не надо, конечно, не надо,-- вздохнул Иуда.-- Но ты могла
проболтаться, ведь женщины так болтливы. Но ты не проболталась, нет? Ты была
тверда? Так, так, Мария, ты хорошая женщина. Ты знаешь, у меня где-то есть
жена. Теперь бы я хотел посмотреть на нее: быть может, она тоже неплохая
женщина. Не знаю. Она говорила: Иуда лгун. Иуда Симонов злой, и я ушел от
нее. Но, может быть, она и хорошая женщина, ты не знаешь?
-- Как же я могу знать, когда я ни разу не видела твоей жены?
-- Так, так, Мария. А как ты думаешь, тридцать се-ребреников -- это
большие деньги? Или нет, небольшие?
-- Я думаю, что небольшие.
-- Конечно, конечно. А сколько ты получала, когда была блудницей? Пять
Серебреников или десять? Ты была дорогая?
Мария Магдалина покраснела и опустила голову, так что пышные золотистые
волосы совсем закрыли ее лицо: виднелся только круглый и белый подбородок.
-- Какой ты недобрый. Иуда! Я хочу забыть об этом, а ты вспоминаешь.
-- Нет, Мария, этого забывать не надо. Зачем? Пусть другие забывают,
что ты была блудницей, а ты помни. Это другим надо поскорее забыть, а тебе
не надо. Зачем?
-- Ведь это грех.
-- Тому страшно, кто греха еще не совершал. А кто уже совершил его,--
чего бояться тому? Разве мертвый боится смерти, а не живой? А мертвый
смеется над живым и над страхом его.
Так дружелюбно сидели они и болтали по целым часам -- он, уже старый,
сухой, безобразный, со своею бугро-ватой головой и дико раздвоившимся лицом,
она -- молодая, стыдливая, нежная, очарованная жизнью, как сказкою, как
сном.
А время равнодушно протекало, и тридцать Серебреников лежали под
камнем, и близился неумолимо страшный день предательства. Уже вступил Иисус
в Иерусалим на осляти, и, расстилая одежды по пути его, приветствовал его
народ восторженными криками:
-- Осанна! Осанна! Грядый во имя господне! И так велико было ликование,
так неудержимо в криках
рвалась к нему любовь, что плакал Иисус, а ученики его говорили гордо:
-- Не сын ли это божий с нами? И сами кричали торжествующе:
-- Осанна! Осанна! Грядый во имя господне! В тот вечер долго не
отходили ко сну, вспоминая торжественную и радостную встречу, а Петр был как
сумасшедший, как одержимый бесом веселия и гордости. Он кричал, заглушая все
речи своим львиным рыканием, хохотал, бросая свой хохот на головы, как
круглые, большие камни, целовал Иоанна, целовал Иакова и даже поцеловал
Иуду. И сознался шумно, что он очень боялся за Иисуса, а теперь ничего не
боится, потому что видел любовь народа к Иисусу. Удивленно, быстро двигая
живым и зорким глазом, смотрел по сторонам Искариот, задумывался и вновь
слушал и смотрел, потом отвел в сторону Фому и, точно прикалывая его к стене
своим острым взором, спросил в недоумении, страхе и какой-то смутной
надежде:
-- Фома! А что, если он прав? Если камни у него под ногами, а у меня
под ногою -- песок только? Тогда что?
-- Про кого ты говоришь? -- осведомился Фома.
-- Как же тогда Иуда из Кариота? Тогда я сам должен удушить его, чтобы
сделать правду. Кто обманывает Иуду: вы или сам Иуда? Кто обманывает Иуду?
Кто?
-- Я тебя не понимаю. Иуда. Ты говоришь очень непонятно. Кто обманывает
Иуду? Кто прав?
И, покачивая головою. Иуда повторил, как эхо:
-- Кто обманывает Иуду? Кто прав?
И на другой еще день, в том, как поднимал Иуда руку с откинутым большим
пальцем, как он смотрел на Фому, звучал все тот же странный вопрос:
-- Кто обманывает Иуду? Кто прав?
И еще больше удивился и даже обеспокоился Фома, когда вдруг ночью
зазвучал громкий и как будто радостный голос Иуды:
-- Тогда не будет Иуды из Кариота. Тогда не будет Иисуса. Тогда
будет... Фома, глупый Фома! Хотелось ли тебе когда-нибудь взять землю и
поднять ее? И, может быть, бросить потом.
-- Это невозможно. Что ты говоришь. Иуда!
-- Это возможно,-- убежденно сказал Искариот.-- И мы ее поднимем
когда-нибудь, когда ты будешь спать, глупый Фома. Спи! Мне весело, Фома!
Когда ты спишь, у тебя в носу играет галилейская свирель. Спи!
Но вот уже разошлись по Иерусалиму верующие и скрылись в домах, за
стенами, и загадочны стали лица встречных. Погасло ликование. И уже смутные
слухи об опасности поползли в какие-то щели, пробовал сумрачный Петр
подаренный ему Иудою меч. И все печальнее и строже становилось лицо учителя.
Так быстро пробегало время и неумолимо приближало страшный день
предательства. Вот прошла и последняя вечеря, полная печали и смутного
страха, и уже прозвучали неясные слова Иисуса о ком-то, кто предаст его.
-- Ты знаешь, кто его предаст? -- спрашивал Фома, смотря на Иуду своими
прямыми и ясными, почти прозрачными глазами.
-- Да, знаю,-- ответил Иуда, суровый и решительный.-- Ты, Фома, предашь
его. Но он сам не верит тому, что говорит! Пора! Пора! Почему он не зовет к
себе сильного, прекрасного Иуду?
...Уже не днями, а короткими, быстро летящими часами мерялось
неумолимое время. И был вечер, и вечерняя тишина была, и длинные тени
ложились по земле -- первые острые стрелы грядущей ночи великого боя, когда
прозвучал печальный и суровый голос. Он говорил:
-- Ты знаешь, куда иду я, господи? Я иду предать тебя в руки твоих
врагов.
И было долгое молчание, тишина вечера и острые, черные тени.
-- Ты молчишь, господи? Ты приказываешь мне идти? И снова молчание.
-- Позволь мне остаться. Но ты не можешь? Или не смеешь? Или не хочешь?
И снова молчание, огромное, как глаза вечности.
-- Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя. Ты все знаешь. Зачем ты так
смотришь на Иуду? Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя --
меньше? Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты все молчишь? Господи,
господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел!
Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжеле гор и свинца. Разве ты не слышишь,
как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?
И последнее молчание, бездонное, как последний взгляд вечности.
-- Я иду.
Даже не проснулась вечерняя тишина, не закричала и не заплакала она и
не зазвенела тихим звоном своего тонкого стекла -- так слаб был шум
удалявшихся шагов. Прошумели и смолкли. И задумалась вечерняя тишина,
протянулась длинными тенями, потемнела -- и вдруг вздохнула вся шелестом
тоскливо взметнувшихся листьев, вздохнула и замерла, встречая ночь.
Затолклись, захлопали, застучали другие голоса -- точно развязал кто-то
мешок с живыми звонкими голосами, и они попадали оттуда на землю, по одному,
по два, целой кучей. Это говорили ученики. И, покрывая их всех, стукаясь о
деревья, о стены, падая на самого себя, загремел решительный и властный
голос Петра -- он клялся, что никогда не оставит учителя своего.
-- Господи! -- говорил он с тоскою и гневом.-- Господи! С тобою я готов
и в темницу и на смерть идти.
И тихо, как мягкое эхо чьих-то удалившихся шагов, прозвучал беспощадный
ответ:
-- Говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды
отречешься от меня.
